7. Над кукушкиным гнездом (сержантский апокриф)

Погоди, Мастер, отдохни, дай мне сказать, я ведь тоже не тварь какая бессловесная. А если сейчас не расскажу, как все было, так никогда и не узнаешь.

Как только за тобой и той стильной дамочкой захлопнулась дверца, я по-свойски завалился в твой кабинет и закинул ноги на стол. Да, насточертело мне в сержантиках слонятся. Я постарше тебя годами буду, а ты меня как пацана гоняешь, пользуешься тем, что я в органах без году неделя. Сам еще то мудило, харить девку в камере, знаешь, что все с рук слетит: сильно тебя начальство любит за выправку, ну и... еще кой за что, сам знаешь, специалист по спецзаданиям ты наш.

О, а сумочка ее так и валяется. Что там у нее, наверное гандоны, по морде видно, что отпетая подзаборщица: щеки впалые, синяки под глазами и пасть от уха до уха. И чего ты, Мастер, на нее запал так? Тоже, нашел королеву красоты... одиночной камеры. Банка с кремом какая-то... Пахнет из нее странно, пасту гоя напоминает. У меня бабушка по материнской линии еврейка (а ты и не знал, не докопался, ебламбеюшка), она все пока жива была сокрушалась, что в семье одни гои, я у нее узнал, что это не евреи то бишь, а вот почему пастой гои начищают бляхи и вообще всякую медь, узнать не успел, померла бабка. А что бы мне не начистить все, как на параде буду. Пойду возьму щеточку. Эка блестит, правда запах странный у пасты, а может я подзабывать стал, старею. Эх, как блестит, пуговицы, как из военторга, а может по ботинкам пройтись, ни фига у нее не убудет, пускай своего любовничка спрашивает, может, он попер. Да и рожу заодно намажу, чтоб прыщами не шла. Халява на все годлява! Что у нас там еще в сумочке имеется? Зажигалка фирменная, однако, надо тоже на дармовщинку попользоваться, свой газ поэкономить.

И вот взял я сигаретку, чиркнул зажигалочкой, и... Помню только вспышка сильная была, потом темень кромешная, и сразу озарение, будто заново родился, так легко стало, как никогда еще не было! Ноги мои плавно оторвались от пола, и, размахивая для балансировки руками, я плавно полетел в направлении сквознячка к окну. И такая уверенность в себе появилась, что даже не страшно из окна выпорхнуть было, но я струсил по старой памяти и пытался зацепиться за стол, вот и уволок сей интересный документик. Держи, Мастер, протоколы не горят!

Нет, мужик, не ведомо тебе, каково это - чувствовать себя легче воздуха, - и главное, понимать, что ничего тебя уже не связывает с землей и ее унизительным притяжением, ведь сколько сил человек тратит только на то, чтобы при каждом шаге отрывать башмак от асфальта! И никто из прежнего начальства мне не указ больше, в небе свой закон: держи нос рулем и чеши по ветру.

Вот я и стал гордой вольной птицей. И ни забот тебе, ни труда, ни службы. Покружил над городом, снизился широкими кругами, подлетел к памятнику Пушкина и, гогоча, прокричал копающимся в урне бомжам:

- Эге-гей, я птица Гамаюн, летная милиция, берегись меня, брат девятого сына!!!

Бомжи не удивились, а лишь по-доброму махнули рукой, сказали:

- Лети с богом, раз уж призваний у тебя такой! - и пошли, неоновым солнцем палимы.

Я попытался повторить подвиг Икара и полетел ввысь, но дало знать старое расстяжение левой руки, да и дыхалка не та... Присел на крышу Ярославского вокзала, чтоб дух перевести, и тут вдруг забоялся - в воздухе по кайфу было, как в родной стихии, а стоило опору под задом почувствовать, как старый рефлекс сработал: высоко и страшно! И мыслишка подлая под черепушкой заерзала: "А вдруг больше не сработает, убьюсь нахер-шумахер, - подумал я и стал орать сверху, - Сымите меня отседова, я отдам крем!!!"

Учитывая, что меня не было слышно, я орал все, что придет в голову, все, что видел по телеку, все, что вычитал в школе из книг, все, что думал о правительстве из газет. Даже стих сочинил: "Я на крышу вокзала залетел спозаранку, роди меня взад, милая мамку!" Про спозаранку я наврал, конечно, оттого и не помогло, видать...

Посреди ночи с крыши Ленинградского вокзала ко мне перепорхнула, часто трепыхая ручками-крылышками, как летучая мышь, серая тень.

- О, царица Тамара, - обрадовался я, различив в темноте бледное красивое и сторогое лицо, - давненько, давненько, как жисть молодая дефис половая?

Видение не ответило, только головкой надменно дернуло, мол, не знакомы вовсе, и, гулко ухнув, сигануло с бордюра и скрылось в фонарной дымке вокзала. "Эх, мать моя Терешкова! - ринулся я за ней, гадая, - убюсь - не убьюсь..." И не убился-таки. Красавицу летуче-мышатую не догнал, правда, ну ладноть, меня теперь и женщины, по большому счету, не интересуют - атавизм это, секс там всякий, недостойное вольной птицы занятие. Полечу-ка я, лучше, на Чистые пруды и тебе, Мастер, с высоты птичьего полета на фуражку какну. Испугался? Ладно, шучу, я гадить теперь не умею, да и неинтересно это мне. Скучно. Меня небеса ждут. Ладно уж, прощай теперь, больше меня не услышишь.